Сонечка не стала ничего говорить про подпоручика. Простилась со мной с истинной грустью, деньги взяла просто, не ломаясь. Достойная девица, может быть, и нет никакого подпоручика, во всяком случае, пока нет… Я теперь возбужден, мало ли что может прийти в голову человеку в моем положении. Простившись с Сонечкой, я вновь уселся на моего извозчика и поспешил домой…
Дом, любовница, служба — все испарилось сразу, вдруг… Но, не раскисать! Действуем по плану и не задумываемся глубоко. Я уже все обдумал, сидя в приемной, а, вставши со стула, оказавшись на своих ногах, должен исполнять. Конечно, с учетом реальности, не как машина.
Уладив все дела дома, я оставил упакованные вещи в прихожей бывшей своей квартиры, приказал солдату ждать меня у входа в Адмиралтейство, на тот случай, если нужно будет доставить мои вещи, а сам отправился к Казанскому собору.
Сиять на месте встречи в ослепительном мундире морского офицера было глупо. Поэтому, чтобы замаскировать себя, я взял у хозяйки квартиры тканевую накидку, вроде плаща, и при подходе к собору надел плащ на плечи, фуражку засунул под плащ и зажал под мышкой. В той же руке я держал конверт. Теперь с первого взгляда во мне нельзя было узнать морского офицера с пакетом. Сначала я расположился на противоположной стороне Невского проспекта, но видно отсюда было плохо. Я перешел поближе к Казанскому собору. Стоять на одном месте в моем странном наряде было неловко, и я прогуливался по Невскому — туда и обратно по несколько десятков шагов, но никого не увидел. Решив, что моя затея рассмотреть лифляндца заранее ни к чему не привела, я подошел к колоннаде, надел фуражку, снял и перекинул «плащ» через руку с конвертом. Теперь я стоял на указанном мне месте во всем великолепии. Но никто ко мне не подошел. Времени оставалось только дойти до Адмиралтейства, пора уходить.
И тут мне пришла в голову мысль, замыкавшая новым звеном ту незамкнутую цепь умозаключений, которые я сделал после разговора с Сухомлиновым. Мысль эта заключалась в том, что никто за пакетом не должен был прийти, никакого лифляндца не было! Сухомлинов решил передать мне и оставить у меня на будущее некие важные для него документы. А упоминания о почтальоне с лифляндским выговором, и о штабс-капитане Лемке должны были указать мне ту область, к которой относились эти документы: дело полковника Мясоедова, скорее даже дело самого Сухомлинова, которое может начаться. Постоянно распространялся слух, что военный министр — изменник Родины! Видимо, чувствуя себя не в силах доказать свою невиновность официальным путем и ожидая неприятностей в ближайшем будущем, возможно даже, суда и казни, Сухомлинов «бросил в море бутылку с запиской». Роль бутылки исполнял я, записка была настоящая, лежала в конверте, море тоже было настоящее, то море, на котором я буду служить, скорее всего — Черное море. Возможно, и даже скорее всего, это «послание к потомкам» было не единственное, имелись дубликаты, разосланные другими способами.
В этот же день я отправился из Петрограда в Николаев, где на верфи «Руссуд» достраивался дредноут «Императрица Мария». Началась моя служба в экипаже строящегося корабля.
В середине июня Сухомлинова отправили в отставку с поста военного министра, и начались его злоключения. На Сухомлинова возложили вину за нехватку боеприпасов в действующей армии. Узнав об увольнении Сухомлинова, я посчитал своим долгом вскрыть хранящийся у меня конверт, заранее решив предать гласности находившиеся в нем документы, если это пойдет на пользу отставному министру.
Ознакомившись с содержимым пакета, я с удивлением обнаружил, что Сухомлинов предугадал те обвинения, которые были ему теперь предъявлены: в конверте в основном содержались копии документов, отражающих его попытки наладить снабжение армии всем необходимым, в том числе и экстраординарные, такие как прямые обращения к Государю. Было еще несколько листочков, которые можно было бы охарактеризовать, как косвенные доказательства невиновности полковника Мясоедова, и записка самого Сухомлинова с критикой деятельности великого князя Николая Николаевича на посту Главнокомандующего. После ознакомления с документами я испытал острое сочувствие к бывшему министру, почувствовал уверенность, что он не виноват в том, в чем его несправедливо обвинили. Я укрепился в своем желании помочь Сухомлинову.
Несколько дней, разделявших вскрытие конверта и наш отход в Севастополь, намеченный на конец июня, прошли в сомнениях, куда направить документы. Пустить их по команде, то есть передать командиру корабля, командующему флотом и далее, было невозможно. Это путь очень долгий, а главное, пришлось бы привлечь к делу и даже подвергнуть опасности людей, не имеющих никакого отношения к моему собственному решению помочь Сухомлинову. Кроме того, мне пришлось бы объяснить, как копии попали ко мне, а это объяснение многим здравомыслящим людям могло бы показаться недостоверным.
Направить почтой в Государственную думу для разбирательства, снабдив их коротким письмом, объясняющим, как документы попали ко мне? Этот путь не вел к намеченной цели, потому что и в Государственной думе, и в правительстве у Сухомлинова было множество недоброжелателей. Даже если письмо дойдет, если попадет к человеку, относящемуся лояльно к бывшему военному министру, то, в лучшем случае, документы станут предметом крикливого обсуждения, ход которого не будет иметь никакого отношения к сути обсуждаемого вопроса. А хотелось, чтобы пакет попал в руки человека, обладающего властью, а также желающего и имеющего возможность разобраться, виноват ли Сухомлинов.