А мама работала организатором (или агитатором, или кем-то таким). Работа была разнообразная — тушили зажигалки по ночам на крышах, искали припрятанные трупы, то есть выявляли тех, кто хотел пользоваться хлебными карточками мертвых людей, хоронили умерших, у которых не было близких. За эту работу полагалась рабочая карточка.
Зимой или весной 42-го года домой вернулся дед. Его снова контузило, и он был комиссован. Дед с трудом вернулся в Ленинград, хотя полагалось ему отправиться на внешнюю сторону кольца. Дед принес три буханки хлеба и собирался и дальше кормить семью, но быстро слег и стал дополнительной обузой для бабушки.
Не мне, послевоенному, рассказывать про ленинградскую блокаду. В общем, семья выжила и осенью 42-го года была эвакуирована из Ленинграда на катере по Ладоге. На другом берегу ленинградцев начали кормить, потом повезли на восток и первое время хорошо кормили, а потом эшелонное начальство стало воровать, кормить перестали, и народ начал из эшелона бежать. Семья моей мамы сбежала одной из последних в городе Джамбуле.
Как-то обосновались в этом казахском городе, стали зарабатывать на хлеб, образовалась даже компания из ленинградцев — эвакуированных и раненых молодых людей. Мама работала уборщицей в парикмахерской и пыталась связаться со своим институтом, который был в Новосибирске. Но оттуда не отвечали, поехать просто так было нельзя. Тогда мой дед принял волевое решение — в Джамбуле находился Ленинградский юридический институт, вот маме и велено было туда записаться. Взяли ее в институт легко — ленинградка и студентка ленинградского вуза! В 44-м году юридический институт вернулся в Ленинград и мама — вместе с ним, а через некоторое время вернулась в Ленинград мамина семья. Так мама стала юристом.
В Ленинграде узнали о судьбе бабушкиной сестры Нюры. Она жила в Витебске с мужем и тремя сыновьями. Старший успел уйти на фронт и погиб. Остальные попали в гетто. Младший сын Юра бегал за проволоку к знакомой русской семье за хлебом. Нюра предчувствовала ликвидацию и, отправляя Юру за хлебом в последний день, дала ему записку, чтобы его не отпускали назад. Храбрые люди оставили Юру у себя насильно, но через несколько дней он от них сбежал и пришел на место, где было гетто. Очевидцы всегда остаются, от них Юра узнал, как расстреливали — сначала родителей на глазах у детей, а потом детей. Где Юра мотался всю войну, не знаю — мама, по-моему, тоже не знает. Но сразу после войны он пришел к моей бабушке и стал жить у них в семье.
Мать окончила институт в 1947 году. Для девочки-юриста с пятым пунктом путь на распределении был один — в адвокатуру на периферию. Так мама попала в Карелию и встретила отца.
Глава 3.
МОИ РОДИТЕЛИ
Отец быстро охмурил приезжую красавицу. Еще бы — фронтовик-орденоносец, начальник отдела в газете, комментировал по радио футбольные матчи (хоть при этом картавил и часто говорил «э-э-э»), входил в городской бомонд. А тут интеллигентная девочка, совершенно неустроенная, весь быт состоял в койке, снятой у какой-то старой грымзы, а работа — на адвокатском пункте в нескольких десятках километров от Петрозаводска.
Родители мои поженились. Отец сразу объяснил маме, кто в семье главный, а кто должен делать всю работу и за все отвечать. Как рассказывала мама, она сразу почувствовала, что попалась в капкан. Может быть, мама это придумала впоследствии, были ведь в начале их совместной жизни счастливые беспечные минуты.
В пятидесятых годах во многих изданиях — журналах, отрывных календарях — часто печатали фотографию: на валуне около водопада две маленькие фигурки, молодая пара — он стоит, гордо подняв голову, в гимнастерке, с перетянутой ремнем тонкой талией, протягивает ей руку, а она присела на влун, держит его за руку и смотрит на него. Это мои родители около водопада Кивач. Фотографировал их знакомый фотокорреспондент, когда они путешествовали по Карелии.
Мама тогда поскользнулась и чуть не упала в водопад. Папа этого не видел. Фотограф кричал, показывал руками, но папа из-за шума воды ничего не слышал и не мог понять, в чем дело, пока наконец не оглянулся. Мама уже висела на ногтях, и папа ее вытащил в последнюю минуту.
В Петрозаводске родители прожили недолго, отцу нужно было сдавать экзамены в академию. В Москве маму с папой ждали две комнаты в центре, в которых жил только папин младший брат. Мать отца в начале 1945 года упала, сломала позвоночник и умерла.
Мама, само собой разумеется, стала обслуживать двух мужиков. Отношения как-то сразу не заладились, отец демонстративно контролировал, хорошо ли жена ухаживает за братом, а тот жаловался отцу: «Марик, твоя стерва мне кушать не дает!»
Впрочем, я все это знаю со слов матери, отец ничего никогда не рассказывал, но, по своему ощущению, думаю, что так вполне могло быть.
Отец поступил в академию, хоть и не без труда, а мать была отправлена в Ленинград к бабушке, дохаживать беременность и рожать. Родившийся мальчик прожил недолго, до полугода не дожил, и умер от воспаления легких. О первом ребенке моих родителей я узнал, когда мне было за двадцать, раньше никогда в семье о нем не говорили. Я не знаю, ни как его звали, ни где он похоронен. Мама горевала ужасно. Ее вернула к жизни только поддержка и забота папы. По другой трактовке, мама долго не могла оправиться, потому что с папой почти не общалась в это время, он был в Москве, и у него были свои дела, более важные, чем смерть ребенка. Не знаю, что было на самом деле, — мама рассказывала и так, и этак, в зависимости от текущей жизненной ситуации.