— Бабушка — очень здоровый человек. Ты понял?
— Понял, — отвечал я.
— Что ты понял? Повтори.
— Что бабушка — здоровый человек, — повторил я.
— Нет, не так, — еще больше разозлился отец. — Бабушка — очень здоровый человек. Повтори!
— Бабушка — очень здоровый человек, — сказал я, но не слишком уверенно: все-таки бабушка болела.
— Да, очень здоровый. А по-настоящему больной в этой семье только я, — завершил внушение отец.
Дед умер, когда мне было лет шестнадцать. Бабушка пережила его на полтора десятка лет и умерла в богадельне.
Прошли годы, и родителей потянуло к оставшейся в живых родне, к сестре матери, к брату отца. Их старые обиды забылись или затушевались. Зато мы, их потомки, двоюродные братья и сестры, навсегда остались чужими людьми.
Глава 8.
ОКОНЧАНИЕ ШКОЛЫ
То, что мне в жизни придется труднее, чем моим друзьям, я знал всегда. Об этом часто напоминали в школе и ребята, и учителя. В пятом или шестом классе при заполнении какой-то анкеты Валерка Шляпин, сидевший со мной за одной партой, вдруг поднялся во весь рост и громко сказал:
— А вот сейчас посчитаем, сколько у нас в классе евреев! — и стал считать по черным головам.
Но антисемит он был начинающий, поэтому посчитал многих русских и татарских брюнетов и брюнеток, а меня не посчитал.
— Я тоже еврей, — сознался я исследователю.
— У тебя же волосы не черные, — по-свойски поправил меня Шляпин.
Тогда я показал ему анкету. Это его ошеломило.
— Вот это да! — промямлил Шляпин и сел. Видимо, задумался о будущем — ведь и алгебру, и геометрию он списывал у меня.
Меня бил школьный хулиган дылда Калмыков, солидно приговаривая:
— Мне один человек советовал евреев убивать.
Анатолий Николаевич Шарапов, наш классный руководитель и учитель литературы, задавал на дом пропущенную в хрестоматии четвертую главу «Тараса Бульбы» Гоголя, посвященную еврейскому погрому, а потом вызывал меня пересказывать перед всем классом.
Таких эпизодов в памяти много, они портили жизнь, но основной фон создавали не они. У меня были прекрасные школьные друзья, они и до сих пор мои друзья. Жизнь была многообразна: лыжи, коньки, плавание, радиолюбительство, оловянные солдатики, умные семинары для школьников — при Физтехе, при МГУ. Я гонял на велотреке, правда, без особых успехов, но совсем не по вине пятого пункта. Мы с моим другом Лешей Яковлевым были лучшими учениками нашей школы-восьмилетки. Выводить в отличники из трех восьмых классов было больше некого, и Анатолий Николаевич клацал зубами, как промахнувшийся волк, но сделать ничего не мог — так решил педсовет. Яка он тоже ненавидел, не помню за что.
Мы окончили восьмилетку, и нас взяли в лучшую в окрестностях десятилетку, которая набирала в девятый и десятый классы отличников со всей округи, а потом гордилась процентом поступивших в вузы. Тут-то мы с Яком попали в такую атмосферу, которая раньше, наверное, была в старших классах гимназии. Шестьдесят пятый — шестьдесят седьмой годы, девятый и десятый классы. Театр на Таганке, «Современник», «Новый мир», «Юность», Окуджава, Галич, Высоцкий, процесс Даниэля и Синявского, письма Лидии Чуковской Шолохову и Эрнста Генри Эренбургу — все это было наше. Тут же молодой Василий Аксенов, смерть и рассекречивание имени С.П. Королева, Солженицын.
Кстати, отца моего приглашали в школу для политинформации по Даниэлю и Синявскому. Он часто, сильно картавя, произносил слово «двурушничество», но успеха у моих вольнолюбивых одноклассников не имел.
При всей вольной жизни мы настойчиво готовились к поступлению в институт, особенно вторую половину десятого класса. Для меня это был первый серьезный антисемитский фильтр, к тому же мне могла помешать очередная израильская агрессия, вызвавшая возмущение всего советского народа, и двойной (сразу десятый и одиннадцатый классы) выпуск предыдущего шестьдесят шестого года, заметно повышающий конкурсы.
Куда поступать, было в общем-то ясно — в технический. К гуманитарному образованию отбили охоту Баба Паня, Прасковья Петровна, которая вместо истории барабанила номера съездов, и Ирина Сергеевна, учительница литературы, которая думала, что «трюфли, роскошь юных лет» — это конфеты. А из технических я хотел на Физтех и ходил в физматшколу при Физтехе, а если не на Физтех, то все равно, — куда «берут».
Все знали, что в некоторые вузы вообще «не берут», например в МИФИ, а про Физтех говорили разное. Мы с Яком готовились без репетиторов, в соответствии с собственными воззрениями. Я совсем не решал задач, полагая, что знающий теорию любую задачу решит. Скорее всего, как я потом понял, не натаскавшись на физтеховские задачи, я бы на Физтех все равно не поступил.
В общем, на Физтех я идти испугался. Одна наша знакомая, почти родственница, работала в Институте связи и сказала родителям, что институт этот очень хороший и без особых ограничений, а родители сказали об этом мне. Я пошел в этот институт на физическую олимпиаду для школьников, стал ее победителем, а дальше уже само пошло в направлении Института связи.
Школу я окончил так себе, с одной «пятеркой» по физике и одной «тройкой» по химии. Вольная жизнь все-таки помешала. К тому же я пустил по школе шутку, что «химия — это наука Кать и Клав, автокать и автоклавов», и наши химички Екатерина Алексеевна и Клавдия Ивановна всерьез обиделись. Почти всю первую половину десятого класса я был занят подготовкой к новогоднему спектаклю, в котором был Снегурочкой. Костюм мой состоял из отцовой голубой нижней рубашки, на которую мама нашила снежную оторочку из белого полотна, парика с косичками и кед пятидесятого размера с белыми бантами. Я был длинен и худ, а Дедом Морозом была Таня Горюнкова, полная и на две головы ниже меня.