В целом помещение выглядело довольно обшарпанным, но светлым, теплым, даже веселым. Как любимый гараж или сарай, где хоть и не Эрмитаж, но все на месте и все удобно. Правда, как потом узнал Сережа, «сараем» звали антенный зал, «спецпомещение», где порядка было больше, а комнату, в которую привели сейчас Сережу, называли лабораторией, или «светлым помещением». Эти названия произносили, когда нужно было отличить комнату, где сидели люди, от антенного зала без окон, где проводили измерения.
Девушка подвела Сережу к столу начальника и отошла. Сережа сел на стул и стал ждать. Никто к нему не подходил и на него не смотрел.
Наконец появился начальник. Минутку поговорили, потом Усатый встал и громко представил Сережу присутствующим сотрудникам. Затем Сережу познакомили с его начальником сектора, показали ему письменный стол и велели разбираться, то есть выкинуть вещи, оставленные предыдущим хозяином стола, и стереть пыль, чем Сережа и занялся.
Ровно в одиннадцать часов за дверью лаборатории раздался женский крик: «Пирожки! Пирожки!» — и молодые сотрудники, весело толкаясь, понеслись в коридор. Это пришла Марфа Петровна, тетя Марфуша, и принесла из столовой горячие пирожки в большой утепленной кастрюле с лямкой, перекинутой через плечо. Кормилица, тетя Марфуша, как ее ждали ребята, завтракавшие в полседьмого утра! Бежали к ней и кричали на ходу: «С чем, тетя Марфуша?» Пирожки бывали «с кашей», то есть с рисом, «со щами», значит с тушеной кислой капустой, с «бульбой» — с картошкой и с «лябастрой», с творогом. Эти все по пять копеек. Еще были по десять копеек — «с котятами», то есть с мясом, и сосиска в тесте, по пятнадцать копеек, про эти говорили: «Вот такие» и показывали кукиш, в котором большой палец изображал торчащую из теста сосиску.
Тете Марфуше очень нравилась молодежь из лаборатории, изредка, лукаво улыбаясь, она называла свою продукцию, как они. Конечно, кроме котят и кукиша, срам какой!
Иногда, не удовлетворенные ассортиментом, ребята устраивали тете Марфуше допрос. Если выяснялось, что пирожки остались только с капустой, потому что тетя Марфуша заходила раньше в другой отдел, то все шумно возмущались, а тетя Марфуша обещала назавтра прийти сначала к ним. Пиршество продолжалось пятнадцать минут, теперь можно было дотерпеть до обеда. Сотрудники солидных лет пирожков не покупали.
Самым старым в лаборатории был рабочий, хозяин мастерской. Николаю Николаевичу перевалило за пятьдесят. Вторым по возрасту шел начальник лаборатории Альберт Тарасович. Ему уже исполнилось тридцать восемь лет, у него было двое детей, отдельная двухкомнатная квартира и готовая кандидатская диссертация. Одним словом, совершенно взрослый человек. Было еще трое сотрудников в возрасте, им было около тридцати пяти, остальные — моложе, в основном до тридцати.
Работы было всегда полно. В то время молодые инженеры не задумывались, открыт ли заказ, научно-исследовательская это работа (НИР) или опытно-конструкторская (ОКР), есть ли перспектива довести изделие до серийного производства или нет, каков источник финансирования и так далее. Делали, что начальник дал, а куда пойдет работа, пусть руководство разбирается. При таком подходе, при большом количестве внутриинститутских НИР и даже внутрилабораторных поисковых работ, загрузка тех сотрудников, которые могли что-то делать, была очень велика. Ну, а тот, кто не мог или не хотел, при сем присутствовал. Вопрос же, может или не может инженер работать, решался в этой обстановке очень быстро. Правда, результаты работ, не подкрепленных постановлениями правительства и министерскими приказами, часто нигде не использовались, что называется, шли «на полку». Зато уровень разработок был очень высок, а молодые специалисты быстро становились специалистами классными.
Помимо работы, к которой относились очень серьезно, у лабораторной молодежи было и все остальное, что бывает в молодежном коллективе.
Молодая жизнь в лаборатории била ключом. Самой молоденькой, двадцатилетней, была та девушка, которая привела Сережу в лабораторию. Ее дразнили Маврикиевной. Она не откликалась и отворачивалась, насупясь, пока не называли, как положено, Света. Дело в том, что, придя в лабораторию полтора года назад, Света представилась, как Светлана Никитична. «А, Никитишна!» — сказали в ответ ребята. «Я — не Никитишна!» — возразила Светлана. «Ну, тогда Маврикиевна!» — тут же ответили ей.
Над Светкой посмеивались. Открыв на переменке в своем вечернем институте запечатанную пачку вафель, Света могла обнаружить вместо вафель аккуратно выпиленные в размер кусочки фанеры. Выгружая дома из тяжеленного портфеля учебники, могла найти подложенную ребятами чугунную болванку, которую она протаскала целый день: с работы в институт, из института домой. А если бы не разобрала портфель, то носила бы и дольше! Сначала Светлана ужасно обижалась и хотела увольняться. Потом поняла, что шутят над всеми, перестала принимать эти выходки на свой счет и сама стала участвовать в подобных каверзах, устраиваемых другим. Однажды прибили к полу, прямо сквозь подошву, старенькие туфли начальника, которые он переобувал на работе. Светлана сама располагала туфли в «художественном беспорядке», чтобы владелец не догадался, что туфли трогали, а потом Валера Полоскин поработал молотком. Цель затеи состояла в том, чтобы начальник, скинув уличные туфли, сунул ноги в эти и шлепнулся бы, при попытке сделать шаг. Но в этот раз не удалось. Альберта Тарасовича насторожило неестественное расположение прибитых к полу шлепанцев. Он потрогал туфли рукой и сказал: «Вот черти! Ну-ка, отдирайте». Все засмеялись, а Полоскин подошел с клещами и вынул гвозди, приговаривая: «И кто же это мог сделать?»