Почтовый ящик

Эти сказки Андрей слышал много раз. Но были и новые.

В пятидесятом году старик Фролов поехал в Москву, отстоял очередь в Мавзолей, дошел до саркофага, упал перед телом вождя на колени и завыл: «Ильич, чего лежишь? Ты погляди, чего наделал! Вставай, исправляй!» Его забрали, три дня продержали, потом отпустили, ничего не сделали.

Рассказывали, как свои деревенские по городам живут. Пристроились сносно, но особо не поднялись. Такого, как Андрей, чтобы инженер, да не простой, больше не было. Был, правда, еще полковник на Дальнем Востоке, но его давно никто не видел.

Неделю Андрей напитывался родным воздухом, откладывая главное на следующий день. Но так и отпуск скоро кончится. Стал посматривать на невест, расспрашивать, кто, да что. Сначала одна глянулась, красивая, веселая. Но больно разбитная, смеялась слишком громко. За такой нечего было в деревню ехать. Нет, не подошла. Потом на Анну Петровну посмотрел, по-деревенски, Оню. Погуляли, поговорили, расписались и уехали.

С тех пор Анна Петровна не представляла, как можно жить без Андрея Прокофьевича. Сначала все делала, как он велел, потом все делала, чтобы жизнь его драгоценную продлить. А теперь что делать? Нет без него жизни. Так и получилось.

Мятущаяся душа нашла опору. Анна Петровна решила, что будет к пенсии подрабатывать, экономно вести семейное хозяйство, а на себя не будет тратить ничего. Наступили тяжелые времена. Двух зарплат и одной пенсии категорически не хватало на еду на пять человек на целый месяц. К тому же Таня могла не донести зарплату до дома, а поехать в Москву и купить картину или дорогую книжку. Анне Петровне было неудобно перед Сережей за дочь, и она фальшиво восклицала: «Ты что же это? Совсем, что ли?» При этом оглядывалась на зятя. А дочь мягко улыбалась и отвечала матери, что нельзя думать только о желудке.

Анна Петровна устроилась санитаркой в больницу и бралась ухаживать за лежачими больными по домам с почасовой оплатой. Полученным деньгам очень радовалась, складывала купюры в несколько раз, засовывала их в круглый старушечий кошелек с верхним замочком и приговаривала: «Танюшке помочь». Находила продукты дешевые, готовила щи, каши, по праздникам пекла каравайцы, такие блинчики деревенские. Сережа и дети их очень любили. И недорого, и вкусно. Но сама Анна Петровна есть почти перестала. Чтобы объяснить свой пост Сереже и детям, говорила: «Так батюшка велел». Она действительно стала чаще ходить в церковь. Чувствовала себя в церкви хорошо, привычно. Только немного мешали новые прихожане, которые громко разговаривали, где встать, не знали, креститься и то толком не умели, и лезли, куда не положено. Но, слава Богу, их в храме было немного. Службы помнила, подтягивала иногда тонким голоском, молитвы знала, хоть не всегда понимала их смысл.

«Господи, помилуй. Спокойно-то как в храме Твоем, Господи. Спаси мою душу грешную… Как ты, Андрюша, слышишь меня? У нас, слава Богу, все здоровы. Сережа бьется, старается. Какое-то они там малое предприятие, что ли, сделали. Дети учатся. Генка экзамены все на «пятерки» сдал. Дома часто не ночует. Спал в общежитии, а ему в ухо таракан заполз. Свой врач в университете вытащить не смог. Ездил в больницу. Недаром, значит, в деревне все в платочках спали. Настя в ансамбль ходит, танцует. Везде одна, взрослая уже. Если темно, то Сережа идет встречать. Устаю я очень, Андрюшенька. Сережа сердится, требует, чтоб я работу бросила. Говорит, что денег теперь и без этого хватит. Тут кричал на меня. Что, говорит, мать, загнуться хотите? Матерью назвал, а все ж на «вы», обидно. И что кричал, тоже нехорошо. Как ты там, Андрюшенька, изболелась без тебя душа моя…»

Так молилась Анна Петровна. Наверное, ее молитва доходила до Бога.

Тяжелый физический труд и непривычное скудное питание сделали свое дело. Прошло немногим более года, и Анны Петровны не стало.

ГЛАВА 33

Миши Севостьянова не было на работе неделю, брал отпуск, ездил землю копать на садовом участке под Тулой, помогал родителям. Сам-то Миша много лет уже жил в Подмосковье, а родители и брат с семьей — в Туле.

— Ну, как твои? — спросил Сережа вернувшегося с родины сотрудника.

Беспокойство за родителей всегда жило в Сережиной душе, хотя родителей-то уже и не было давно. Он всегда начинал разговор со знакомыми с этого вопроса, как самого естественного. Хотя, конечно, что может случиться с чужими родственниками, когда они тут, рядом, в часе езды. Ну, может быть, как у Миши, в двух с половиной часах. Не в Читинской же области, у черта на рогах. Вопрос дежурный, даже не вопрос, а так, «хау-ду-ю-ду?» Но Миша неожиданно заговорил.

— Да родители-то ничего, слава Богу. Отец даже на службу ходит иногда. Что-то там им платят, то за прошлый год, то, Бог знает, за какой. Пенсия, я подкидываю слегка, брат тоже… На огород ездят.

Отец увлекся сельским хозяйством, овощи выращивает по Миттлайдеру. Мама при нем. Нам еще хотят помочь, внуков, вот, возьмут на август, и моего младшего короеда, и племянника. Скрипят, конечно, слегка, но держатся. В общем, все естественно, не больно смотреть. Но зашел я к тете Шуре — есть у нас такая родственница, седьмая вода на киселе. Вот где кошмар! Представь себе, однокомнатная квартира, от работы полученная в хрущевском доме, и в ней два старика по семьдесят лет больные-пребольные. Дочка была, но двадцать лет назад умерла. Закружилась у шестнадцатилетней девчонки голова на уроке, пошла в туалет, упала и больше уже не вставала. Вот и живут на две пенсии, и больше ни гроша. Развлечения — только на кладбище, на могилку дочери. Но дядя Ваня из дому выходить уже не может, лежит, еле до сортира доползает. Кроме тети Шуры людей неделями не видит. Быт целиком на тете Шуре, значит, надо из дому выходить, дела делать, а дядя Ваня без тети Шуры минуты не может пробыть. Она его к каждой получасовой разлуке специально готовит. Уйду, говорит, в магазин, а дядя Ваня сидит дома один и плачет.

________

Спорят, надрываются, сколько людей сидело в лагерях при Сталине. Демократы говорят, что миллионы, коммунисты, что восемьсот тысяч. Если докажут, что «всего» восемьсот, то вроде бы и ничего страшного, немного в процентном отношении. К тому же большая часть из них сами виноваты: кто до командира дивизии дослужился, кто генетикой занимался или реактивное движение изучал, кто в командировку в Германию ездил, кто в деревне работников нанимал, кто крымский татарин и так далее. Эти заслужили свою долю, и их надо из восьмисот тысяч вычесть, так что в действительности невинно пострадавших еще меньше.

Добавить комментарий